Безудержная любовь к деньгам погубит человечество, пишет автор статьи в TNY, цитируя рассказ Льва Толстого о несчастном Пахоме. Известный русский писатель мог бы преподать ныне живущим хороший урок экономики с нравственным уклоном.
В 1886 году Лев Толстой опубликовал рассказ под названием “Много ли человеку земли нужно?” Его главный герой, бедный крестьянин по имени Пахом, мечтает стать помещиком. Он думает: “А будь земли вволю, так я никого, и самого чёрта, не боюсь!” Черт слышит и придумывает план. Пахом берет ссуду, чтобы купить больше земли, разводит скот, выращивает кукурузу и становится зажиточным человеком. Он выгодно продает свои владения и переезжает на новое место, где по низким ценам арендует большие участки земли. Некоторое время его все устраивает, однако по мере привыкания к новому положению растет и неудовлетворенность. Ему все еще приходится арендовать землю под пшеницу, и он ссорится из-за нее с бедняками. Рациональным решением кажется покупка новых наделов.
Вскоре Пахом слышит о башкирах, обособленно проживающих на плодородной равнине у реки и готовых продавать землю чуть ли не за бесценок. Он покупает чай, вино и другие подарки и отправляется на встречу с ними. Их старшина объясняет, что за ничтожную цену в тысячу рублей Пахом может получить столько земли, сколько сможет обойти за день, при условии, что до захода солнца успеет вернуться в начальную точку. На следующее утро Пахом отправляется в путь по высокой степной траве. Чем дальше он заходит, тем плодороднее здешние земли. Он идет все быстрее и быстрее, все дальше и дальше, соблазняясь далекими перспективами. Затем, когда солнце начинает клониться к закату, он поворачивает назад, но вдруг ощущает невероятную усталость. ноги сбиты, сердце колотится, а рубашка и брюки насквозь мокры от пота — но он все же взбирается на холм, где его ждет старшина. Тот восклицает: “Ай, молодец! много земли завладел!” Но Пахом падает замертво, изо рта бежит струйка крови. Башкиры сочувственно прицокивают языками, а слуга Пахома берет лопату и роет простую могилу длиной в три аршина (два метра). Так читатель получает ответ на вопрос, вынесенный в название рассказа: вот сколько человеку земли нужно.
Толстой не был ни экономистом, ни хотя бы экономным — однажды он умудрился проиграть в карты семейное поместье. Но при этом произведение “Много ли человеку земли нужно?” дает адекватную оценку деньгам, психологии и экономическому мышлению. Пахом, преследующий цель процветания любой ценой, стремится лишь максимизировать выгоду; он неустанно осваивает новые области предполагаемых возможностей, игнорируя негативные “внешние факторы”, такие как неплодородная почва и ущерб отношениям с окружающими. Какое-то время этот цикл расширения выглядит успешным, но на каждом этапе Пахом находит веские причины не останавливаться на достигнутом: несносные соседи, покупка лучше аренды, дешевая хорошая земля. В узком понимании он ведет себя вполне рационально.
Но серия, казалось бы, рациональных решений каким-то образом приводит к катастрофе. На каждом новом уровне богатства, вместо того чтобы наслаждаться уже имеющимися ресурсами, Пахом быстро начинает роптать и возвращается на предыдущий уровень счастья. В конце рассказа, будучи окончательно измотанным, он легко может отказаться от тысячи рублей, отдохнуть на траве и неторопливо вернуться к месту старта. Тем не менее он считает, что с учетом вложенных усилий останавливаться глупо, и продолжает вкладывать остатки сил в обреченное на провал начинание. За несколько мгновений до смерти Пахом осознает свою ошибку. “Ах, позарился я, все дело погубил, не добегу”, — думает он. Как же могла пойти наперекосяк столь продуманная деловая инициатива?
понять несчастье Пахома можно посредством его неспособности ясно мыслить. Сегодня экономисты-бихевиористы, изучающие психологию экономической жизни, ссылаются на “гедонистическую адаптацию” и “ловушку невозвратных затрат”, считая их ошибками в рассуждениях. Вероятнее всего, они приписали бы эти модели ошибочного мышления и Пахому. Но Толстой рассматривал те же закономерности иначе — рисками в панораме нравственных возможностей. Черт использует их, чтобы заполучить говорит его жена в начале рассказа. — Богаты не будем, да сыты будем”. Пахому была доступна жизнь, не обремененная саморазрушительной жадностью. Тем не менее под конец повествования ограниченный Интерес “башкирцев” к богатству поражает его, причем не как вызов собственным ценностям, а как деловая возможность — он воспринимает их не мудрецами, а невеждами.
Толстой видел моральный аспект экономического мышления. Было время, когда его видели и ключевые экономисты. “С каждым днем становится ясно, что моральные проблемы нашего времени сосредоточиваются вокруг любви к деньгам”, — писал в 1925 году экономист Джон Мейнард Кейнс (John Maynard Keynes). Как и Толстой, Кейнс признавал, что многие основные темы экономики неизбежно носят нравственный и политический характер: “Мастер-экономист должен обладать редкой комбинацией даров, — писал он по другому поводу, — Он должен быть математиком, историком, государственным деятелем, философом — в какой-то степени”. С оптимизмом, который оказался преждевременным, Кейнс описал будущее, когда “любовь к деньгам как к собственности — в отличие от любви к деньгам как к средствам для наслаждений и жизненных реалий — будет признана тем, чем она является, несколько отвратительной болезнью”. Критикуя “загнивающую” и “индивидуалистическую” природу международного капитализма в эпоху после Первой мировой войны, он писал: “Это неразумно. Это некрасиво. Это не просто так. Это не добродетельно”.
Сегодня трудно представить, что многие ведущие экономисты используют такого рода нравственно-эстетический язык — экономическая наука опирается на технократический, квазинаучный словарь, который затемняет этические и политические вопросы, лежащие в основе дисциплины. например, в эссе 1953 года Милтон Фридман (Milton Friedman) утверждал, что “позитивная Экономика является или может быть «объективной» наукой”. Впоследствии эту точку зрения приняло бесчисленное множество других экономистов, и она сделала моральные оценки Кейнса и Толстого малозначительными. Позиция научной беспристрастности позволяет ключевым экономистам протаскивать в политику и дискурс всевозможные сомнительные утверждения: что экономический рост требует высокого уровня неравенства, рост концентрации корпораций неизбежен, а мотивировать человека к работе способно лишь отчаяние. Это становится оправданием для сохранения статуса-кво, который преподносится как результат неизбежных и непреложных “законов”. Как гласит знаменитая фраза Маргарет Тэтчер, “альтернативы нет”.
И все же некоторые экономисты, возрождающие взгляды Кейнса и Толстого, оказались более открытыми к идее о том, что Экономика есть раздел политической философии. Томас Пикетти (Thomas Piketty) описывает “мощную иллюзию вечной стабильности, к которой иногда приводит некритическое использование математики в общественных науках”. Экономист Альберт Хиршман (Albert Hirschman) предполагал, что верхушка общества зачастую стремится “произвести впечатление на широкую общественность”, называя свой статус “неизбежным результатом текущих процессов”. И далее: “Но после стольких несбывшихся пророчеств, разве общественная наука не имеет интереса в принятии сложности, даже если это приведет к некоторой потере притязаний на предсказательную силу?” В книге “Рабство нашего времени” 1900 года Толстой сделал некоторые из тех же замечаний. “К концу XVIII столетия люди Европы понемногу стали понимать, что то, прежде казавшееся естественной и неизбежной формой экономической жизни, положение крестьян, находящихся в полной власти господ, нехорошо, несправедливо и безнравственно и требует изменения”, — писал он. Нельзя изменить законы физики, но правила экономической игры — можно.
